Эстафета тихих "молний" (Пальм А. / 1963 г.)
Пальм А.
Скачать:
Стоял июль 1959 года. Около полудня с Ашхабадского аэродрома поднялся старенький видавший виды «Як-1» и взял курс на северо-запад.
Для пилота Александра Яковлева это был обычный рейс, ничем не лучше и не хуже сотен других, когда приходилось возить почту, оборудование, продовольствие и воду для отрядов изыскателей, затерянных в Каракумах. На этот раз Яковлев должен был доставить груз строителям колодцев на отгонных пастбищах колхоза «Победа». Прикинув, Александр решил, что полёт, в общей сложности, займёт около трёх часов.
Вот внизу промелькнули оплывшие холмы Несы — бывшей столицы парфянского царства и редкая зелень виноградников Багира. Оставив слева щербатую гряду Копет-Дага, самолёт повис над пустыней. Куда ни глянь — ряд песков, призрачные озёра солончаков, да убегающие вдаль верхушки барханов. И небо, выцветшее от зноя, безоблачно, пустынно. Одиноко пилоту над Каракумами.
Каждый раз, пролетая по этому маршруту, Яковлев с нетерпением ожидал, когда откроется «Ащису» — горький колодец. Колодцы — перекрёстки пустыни, к ним сходятся караванные тропы. Каждая тропа в пустыне ведёт к воде — источнику жизни. Но Яковлева интересовал не колодец. Возле «Ащису» росла берёзка. Каким чудом сбежала она сюда от подруг из лесов Подмосковья, где прошло детство Яковлева, никто не знает. Но факт оставался фактом — она росла в самом пекле пустыни, заплатив за мужество причудливо изогнутым стволом, вроде подчиняясь и в то же время не подчиняясь всем ветрам, что гнули её. Как-то весной Яковлев сам растирал на ладони клейкие листочки берёзы. Четыре берёзы в Туркмении: одна тут, три — на этюде художника Рериха в краеведческом музее. Приятно иметь друзей в пустыне. Александр качнул берёзе крыльями и полетел дальше.
И ровно через 43 минуты после того, как самолёт оторвался от взлётной дорожки Ашхабадского аэропорта, с наземных постов связи пришла тревожная весть:
— С самолетом 0143 связь потеряна... Всем, всем, всем: потеряна связь...
Мечты приходят к вокзалам
Тот же июльский день. Ашхабад. Маленький домик по улице Жуковского, 19. Человек, которому предстоит сыграть решающую роль в судьбе пилота Яковлева, занят чтением корректуры. Пахнущие типографской краской листы носят загадочные названия: «Махабхарата», т. 2. Бхагавадгита, издание 2-ое, исправленное и дополненное».
А у Бориса Леонидовича Смирнова сегодня праздник.
И я не знаю, как продолжить начатый рассказ. Может быть, вот с этого письма индийского ученого: «Я договорился о вручении экземпляров Бхагавадгиты музею имени Ганди. Экземпляр вашего перевода Гиты был подарен нашему президенту Раджендра Прасаду во время его посещения Советского Союза.
Ученые моей страны взирают на вас с глубоким волнением и почтением и восхищаются вашей великой работой. Наши головы низко склоняются, с благоговением смотря, слушая и читая ваши замечательные, художественные и литературные труды, трепещущие жизнью, чарующие и вдохновляющие...»
И тогда надо будет отправиться в Москву, разыскать Армянский переулок, 2, и подняться в библиотеку Института востоковедения Академии наук СССР. Там, среди полок, где хранятся донесения посла А. Грибоедова и труды всемирно известных ученых, есть полка и с книгами Б. Л. Смирнова. Откройте их. Если вы любите музыку, вам вспомнится Римский-Корсаков, его «Садко», ария индийского гостя и вот эти слова: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном, далёкой Индии чудес...».
Одно из чудес — индийский эпос. Две с половиной тысячи лет назад безымянные народные певцы и сказители начали слагать «Махабхарату» — вдохновенную песнь человеческому разуму.
Культура, созданная трудом и разумом человека, живёт в сознании поколений. Она, по образному выражению Павла Антокольского, пробегает как синий огонь от одного к другому, чтобы пронзить светом любую человеческую жизнь. Культура — это эстафета, неуловимая, как пароль партизан, как их лесная стоянка.
Нетрудно проследить путь эстафеты русской культуры от былин киевского цикла до «Слова о полку Игореве» и дальше к Блоку и Бородину, Репину и Гоголю, Ломоносову и Шолохову...
Сегодня, эту эстафету понесли в неизведанные просторы вселенной космические корабли нашей родины.
А Ярославна всё-таки тоскует.
В урочный час на городской стене...
Потому что существует незримая связь между истлевшим копьём князя Игоря и россыпью стреляных винтовочных гильз, что остались на берегах больших и малых рек со времен Великой Отечественной войны. Потому что перекликаются с мольбой Аэлиты: «Где ты, где ты, сын неба?», голос радистки, ждущей возвращения лейтенанта Травкина и торопливый шёпот матерей на перронах вокзалов: «Ты же смотри, надевай теплые носки, на той Ангаре холода».
Для индийского народа Махабхарата во многом то же, что для нас «Слово о полку Игореве». Она — исток многодневной реки литературы, изобразительного искусства, кодекс нравов и обычаев, глубоко вошедших в народное сознание. Условно Махабхарату можно разделить на восемнадцать книг. Они содержат 100 тысяч двустиший — шлок. Одна из наиболее чтимых книг — Бхагавадгита. По словам Джавахарлала Неру, к Гите обращаются все философские школы современной Индии. В своё время ею восхищались поэт Гёте и философ Гегель. Один из выдающихся просветителей XVIII века Н. Новиков перевел Гиту с английского на русский язык. Пожалуй, ни одно произведение древней Индии не привлекло и себе умы стольких выдающихся людей Европы, как Гита.
Отдельные эпизоды из Махабхараты перевел с немецкого на русский В. А. Жуковский. Украинского читателя с выдающимся памятником культуры познакомил Иван Франко. Многие из этих переводов давно стали библиографической редкостью. Но дело даже не в этом. Ни один из названных переводов, включая и прозаический перевод В. И. Кальянова, изданный в 1950 году, не может передать всё богатство мыслей, заключённых в подлиннике. Как некое «табу» над теми, кто брался переводить Махабхарату, висело безнадёжное признание одного из знатоков санскрита Берга: «Мы со своими европейскими языками не в состоянии передать в переводе с санскрита всей красоты оригинала. Наши языки подобны однострунной скрипке, и как бы ни были длинны пальцы наши, они не в состоянии взять всех нот, передать всю изумительную сочность и выразительность, всю чудесную гамму звуков санскритского подлинника».
Наверное, к лучшему, что Смирнов не знал этих горьких предостережений. Ведь он всего-навсего дилетант, то есть, если верить толковому русскому словарю — человек, занимающийся наукой или искусством без специальной подготовки, имеющий только поверхностное знакомство с какой-нибудь областью знаний. Но давайте вспомним, сколько выдающихся изобретений и открытий было совершено дилетантами, не специалистами: фотограф И. Ф. Александровский первый в России создал подводную лодку с механическим двигателем, музыкант Гершель открыл планету Уран, ювелир Фултон построил первый пароход. И никто не осмелится назвать их знания поверхностными. Всё это натуры, одержимые страстью добыть всё, что ещё не добыто человеческим гением в беспредельном океане знаний. Эти люди, в извёстном смысле свободные от предрассудков той официальной среды, в которой разрабатываются те или иные отрасли науки или искусства самодеятельные упрямцы, не имеющие, казалось бы, никаких юридических прав, нередко достигают большего, чем иные признанные авторитеты. Если внимательно приглядеться, всё больше и больше крупных открытий приходится на долю «самодеятельщиков», когда биолог решает вопросы аэродинамики, геолог — физики, математик — химии. Всё чаще на стыках различных наук рождаются крупицы новых знаний. Они ждут людей широкого интеллектуального профиля, одержимых самодеятельных упрямцев. Разумеется, не каждый музыкант откроет новую планету, а лишь тот, кто изо дня в день будет себя готовить к этому. И потом он сможет с полным основанием повторить вслед за известным естествоиспытателем Гарвеем: «Я сделал своё открытие потому, что неустанно думал о нём».
Думать о Махабхарате Б. Л. Смирнов начал с 1918 года. Мир, провозглашённый молодой республикой Советов, возвращал его, недавнего выпускника Петербургской военно-медицинской академии из окопов империалистической войны домой на родную Черниговщину. В Киеве эшелон застрял на несколько суток. Смирнов бродил по Крещатику, заглядывал в книжные лавки. Там, где сейчас находится книжный магазин Союза писателей Украины, в те годы торговал букинист. У него Борис наткнулся на словарь санскритского языка Кнауэра.
Ночевал на вокзале. Место ему досталось на полу под огромным столом с массивными ножками. Входили и выходили люди, начинались и затихали ссоры, облака махорочного дыма тянулись к потолку. Подложив под голову шинель, Смирнов листает словарь. Если оторваться от книги — видны сапоги, лапти, приклады винтовок. Борис поглощен чтением. С отчаянным самомнением юности он решает изучить язык.
Так, на Киевском вокзале произошла первая встреча врача Смирнова со Смирновым-лингвистом и историком литературы.
Окружающая нас жизнь полна удивительных случайностей. В каждом учебнике, например, можно прочитать о знаменитых яблоках Ньютона. Но ведь яблоки падали на землю с той самой поры, когда Адам угощал ими Еву. А между тем проходили столетия за столетиями, прежде чем Ньютон сформулировал свой закон всемирного тяготения. Из этого можно сделать вывод, что случай дается в руки тем, кто ищет, кто готов его принять как союзника в борьбе за знания.
Б. Л. Смирнов заинтересовался на полке букиниста словарем Кнауэра в силу особенностей своего характера. Одна из таких особенностей — никогда не оставлять без внимания явлений, о которых не имеешь представления. В этой любознательности начало его таланта, воспитанного упорным титаническим трудом, К изучению санскрита Смирнов был подготовлен основательным знакомством с латынью и древнегреческим, владел французским и немецким. И нельзя сказать, чтобы у него была какая-то особенная склонность к языкам. Нет, самая обыкновенная. Но он с детства взялся за правило — ни дня без нового слова. И это новое облеклось в знание семи языков, в целую серию серьезных исследований в области медицины, в кандидатскую и докторскую диссертации, наконец, в тома переводов индийского эпоса. Известные ученые, говоря о Смирнове, не могут понять, как один человек сумел сделать то, что под силу лишь большому коллективу. И есть чему удивляться. Но сейчас давайте вернемся к пилоту Яковлеву.
Обманчиво небо над Каракумами. С раскалённых песков и такыров поднимаются мощные вертикальные потоки нагретого воздуха и, смешиваясь с более холодным, образуют воздушные ямы, невидимые смерчи. Каждому, кому приходилось летать на самолётах, памятно неприятное чувство от внезапных провалов машины вниз. Но одно дело большой быстроходный самолёт, другое — легкая былинка «Яка». Мгновенный удар снизу поднял самолёт Яковлева метров на 200 вверх и тотчас швырнул к земле. Лётчик потерял сознание. И уже не слушаясь руля, машина упала среди барханов...
Люди песенной силы
Жизнь в науке... Когда я думаю о Борисе Леонидовиче Смирнове, я думаю о любви. О той любви, которая не терпит лжи и равнодушия, и как огонёк в ночи, зовет всё вперед и вперед. «Учиться и работать, пока дышу, пока бьется сердце» — этому девизу Смирнов следует вот уже 71-й год.
Многое может влюбленный человек. И надо же такому совпадению: Ашхабад в дословном переводе означает — «влюбленный город». Они нашли друг друга — человек и город, и человек умножил его славу. Не так давно на одном из совещаний академик Б. Г. Егоров, отмечая заслуги врача Смирнова в развитии отечественной нейрохирургии, с гордостью сказал, что не в Москве и не в Ленинграде, а в далеком Ашхабаде профессор Смирнов первым в Союзе успешно сделал сложнейшую операцию позвоночника.
Это была последняя операция Смирнова. Зайдите в любую больницу Ашхабада, и вам расскажут, как после долгих месяцев борьбы за жизнь молодого железнодорожника, врачи вынесли приговор «безнадежен».
Был апрель 1955 года. Синее небо. Зелень деревьев. В больничном садике на скамейке плакала мать юноши.
— Профессор! Мой сын... профессор!
— Он будет жить,— тихо ответил Смирнов.
Он вообще никогда не повышает голоса, этот среднего роста, худощавый человек с медлительной, сутулой походкой. У него усталое лицо и чуточку грустные глаза постоянно думающего человека. Не замечаешь, что он носит очки. Не замечаешь, когда волнуясь, Смирнов немного заикается. А волнуется он всегда, когда читает лекции студентам. Это были скорее научные доклады, а не лекции. Слушателям Смирнов предлагал как бы новые разделы своей исследовательской работы. А то, о чём он говорил, отличалось новизной, новаторством и невольно находило живой отклик аудитории. Затем на семинарах и во время лабораторных занятий Смирнов проверял интерес и доходчивость своих новых идей. И как-то само собой получалось, что вокруг него всегда образовывался кружок одаренной молодежи. Потом они сами проводили опыты, писали и защищали диссертации. Пятнадцать кандидатов наук, более двухсот различных докладов и статей в журналах, целая школа нейрохирургов — вот они тихие молнии знаний, отданные людям.
И входя в операционную, быстрым взглядом окидывая своих учеников, Смирнов удивительно просто повторял свою любимую фразу:
— Если есть хотя бы полпроцента на благополучный исход, надо оперировать. Ассистировать мне будет Гончарова.
Раскрыл свой чемоданчик с инструментами. Вымыл руки. Застегнул халат.
— Маску.
— Зажим.
— Тампон.
Время, казалось, замерло на кончике ланцета в руках Смирнова. Он вёл битву за жизнь, за свою любовь. В сущности, это очень непросто любить людей. Любить и не ожидать от этой любви никаких личных выгод. Как всякое большое чувство, любовь отбирает силы и здоровье. Семнадцать часов длилась Операция. Семнадцать часов вначале с перебоями, а потом всё ритмичнее и ритмичнее стучало сердце молодого парня. И сердце Смирнова слабело, просило: «Остановись, пожалей меня, я больше не могу». Были минуты такой сильной боли, когда требовались неимоверные усилия воли, чтобы не упасть. Но рука хирурга ни разу не дрогнула, прикасаясь к чужой жизни. И он спас её.
Нет, в те часы Борис Леонидович Смирнов ни о чём не вспоминал. Он выполнял свой долг. И всё-таки мне хочется, нарушив правду того дня, вернуть Бориса Леонидовича Смирнова на пятьдесят лет назад в торжественную тишину конференц-зала Петербургской военно-медицинской академии. Вступая в жизнь, Борис произносит торжественное обещание. От волнения дрожит у юноши голос.
— Принимая диплом врача, обязуюсь продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми силами её процветанию, сообщая учёному свету всё, что открою...
Прославленные медики И. П. Попов, М. Л. Кравков, С. П. Федосов, В. Г Шевкуненко слушают выпускника Бориса Смирнова. Он их ученик, и жаль, нет отца — портового врача из города Николаева, а ещё санитара Василия, обучавшего мальчишку в морском госпитале тонкостям перевязок. Каждый из них отдал Борису частичку себя. Вот так и ткётся человеческая жизнь, от одного к другому протягиваются её нити, как эстафета, которую нести дальше.
Постепенно Борис перестает смущаться, твёрдо звучит его голос:
— Принимая с глубокой благодарностью даруемые мне наукой права врача и постигая всю важность обязанностей, возложенных на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не омрачить чести сословия, в которое нынче вступаю...
Мне рассказывали, как во время землетрясения 1948 года, погребённый под обломками дома профессор, когда его стали откапывать соседи, попросил:
— Не надо. Оставьте меня! У меня ещё есть воздух. Помогите жене...
Труднее всего было отыскать очки. Но когда их нашли, Смирнов тотчас побежал к институту. Вместе с товарищами по работе он начал оказывать медицинскую помощь населению. Рассвет застал его склонённым над операционным столом-дверью чьего-то разрушенного дома, наспех покрытой простынью. И в гул самолётов, спешивших со всех концов страны на помощь ашхабадцам, в тревожный писк морзянки и перекличку радиостанций врывался тихий голос человека на центральной площади разрушенного города:
— Маску!
— Зажим!
— Тампон!
Лишь на вторые сутки буквально на руках принесли студенты своего профессора к дому — груде кирпича.
Страшно, когда плачут взрослые. В Донбассе я видел, как селекционер ползал на коленях по полю, уничтоженному градом. Он не мог говорить, только стонал, не замечая слёз. Погибли труды всей его жизни. Страшней, когда взрослые молчат. Я помню окаменевшее лицо соседки по квартире в Грозном, получившей похоронную с фронта, её огромные, без зрачков глаза, в которых сгасло солнце.
Рассказывают, что Смирнов взял лопату и стал разгребать обломки: он искал свои рукописи.
Настоящее мужество всегда негромко. Как часто при первой же трудности у иных полных сил и здоровья людей опускаются руки. Они готовы без устали хныкать, проклинать судьбу. Сколько талантов не успело расцвесть по одной причине — душевной трусости. А глина при ударе не дает искр. Смирнов никогда бы не смог достичь всего, что им достигнуто, не воспитай он у себя характера борца.
Нет, жизнь его не баловала. В ней было всё: зависть и предательство друзей, невыносимые условия для работы, когда многое приходилось начинать заново, с нулевого цикла. Его не любили ханжи и лицемеры, подхалимы и карьеристы. Но легко перечислить на бумаге все эти качества человеческого характера. В повседневной жизни они тесно переплетены и ещё, к сожалению, уйму энергии и изобретательства тратят люди ни на то, чтобы бороться с грязью своей души, а чтобы скрыть её поглубже. И на подступах расставляют заграждения дипломов чинов, званий. Фронт невидимый, однако борьба тут от этого не становится легче.
Случалось, Смирнова побеждали. В глуши маленькой сельской больницы, куда пришлось уехать, он не складывал оружия. Оно у него всегда одно — труд. Главы докторской диссертации подвигались вместе с главами Махабхараты.
Защищал в Ленинграде. Тут с ним произошёл забавный случай. Дело было в Эрмитаже. Кто-то из посетителей неверно истолковал одну из картин эпохи Возрождения. Борис Леонидович поправил говорившего, а потом, увлекшись, стал водить его по залу. Постепенно за ним потянулась толпа народа. Раздосадованный экскурсовод потребовал у Смирнова документы, подтверждающие, что тот имеет право читать лекции в Эрмитаже. Пришлось объясниться, мол, любитель, извините.
Зато в Ашхабаде никаких объяснений не потребовалось. Уехал в село, а вернулся доктором наук — сенсация, требующая, чтобы с ней считались. Потеснились недоброжелатели. Впрочем, Бориса Леонидовича они мало интересовали. Главное — достигнута цель. Откуда ты начал свой путь к ней — из-под стола вокзала, или из скромной сельской больницы — неважно. Конечно, работать в столичном институте легче. Но все преимущества, связанные с Ашхабадом, Смирнов расценивал с точки зрения наибольшей пользы, которую он здесь сможет приносить. И когда в 1944 году его пригласили в Киев заведовать кафедрой нейрохирургии — решительно отказался. В Туркмении, кроме него, нет специалиста.
И кто знает, что бы сталось с пилотом Яковлевым, не прими Б. Л. Смирнов этого решения.
Яковлев очнулся от тупой боли, разлитой по всему телу. Выполз из покореженной кабины. Попробовал встать на ноги: не смог. Трудно обессиленному, придавленному к земле человеку. И всё же из любой беды можно найти выход. Надо только отыскать тропинку, еле заметный след на раскаленном песке, и он приведет к колодцу, к шершавой, изогнутой всеми ветрами березке. К колодцам приходят пастухи.
И человек полз. Он слышал гул самолета над собой — это товарищи искали. Но что увидишь, когда стена желтой пыли скрывает все внизу.
Летчика отыскали чабаны. На верблюдах доставили в ближайший населенный пункт. Последнее, что услышал Яковлев — слова врача.
— Такую операцию у нас могут сделать два человека — Смирнов и Маслов.
Еще древние инки...
Как возникают и крепнут человеческие симпатии — дело в высшей степени сложное. Смирнов и рентгенолог Андрей Маслов были соседями. Каждое утро встречались у калитки, обменивались традиционными приветствиями, шли в институт. Шли рядом, и просвет между двумя шагающими фигурами составлял несколько шагов. Постепенно этот просвет уменьшался, и однажды его вовсе не стало. Мужчины возвращались вместе, поддерживая друг друга об руки. Возвращались они из ботанического сада. И сблизил их одновременный жест, когда на предложение директора самим выбрать саженцы деревьев, они потянулись за черенком каприфолии. Он был один черенок заморской гостьи, выбрасывающий по весне фиолетовое пламя цветов. Чудаки! Рядом лежали саженцы вишни, урюка, груш, целая фабрика домашнего варенья и компотов, а они о цветах спорят.
Хорошо, когда люди спорят о цветах, а потом идут вместе, с неожиданной откровенностью рассказывая друг другу самое сокровенное. От индийского эпоса разговор перешел к радиотехнике, в ней понимал толк Андрей, и вновь вернулся к последним клиническим работам Смирнова.
— Да нет тут моей заслуги. Еще древние инки... представляете, почти пять столетий назад, умели делать трепанацию черепа... Я только иду по их следу. Кстати, почему бы вам не заняться исследовательской работой?
— Что вы, какой из меня исследователь.
— Не боги горшки обжигают. Нужны настойчивость и желание. Идёмте ко мне, поговорим. Есть отличная тема, она как раз подойдёт вам.
Беседа затянулась далеко за полночь. Между делом Андрей успел починить радиоприемник. Решили послушать последние известия. Маслов повернул ручку и вдруг комнату наполнил какой-то странный мелодичный звук чужой речи.
— Стойте, — крикнул Смирнов.— Ведь это Индия, древний санскрит!
Десять лет не расставался Смирнов со словарем Кнауэра. Прочитаны горы советской и зарубежной литературы по истории Индии, развитию её искусства и литературы. И еще двадцать три года ушло на перевод первой книги Махабхараты. Он двигался к цели своим оригинальным путем. На русский язык непосредственно с санскрита никто не переводил. А как передать на тридцатидвухзвучный русский язык всё богатство лексики санскрита, имеющего сорок четыре звука? Тем более, Б. Л. Смирнов никогда не слышал живой речи древних индийцев. Вот почему он так разволновался в тот вечер, когда радиоприемник из далекой Бенгалии донес в Ашхабад аромат живого санскритского языка. Разумеется, живой это не то слово. Давно не говорят в Индии на санскрите, его постигла та же судьба, что и латынь. И всё-таки очень важно было услышать. Смирнов приник к радиоприемнику, а Маслов осторожно вышел из комнаты, потрясенный виденным и слышанным, покоренный страстью Смирнова.
Нет, «день — ночь, лишь бы сутки прочь». Так жить не годится. Он принимает предложение профессора. Он займется исследовательской работой.
Шли месяцы. Андрей много работал и каждый шаг его контролировал и проверял Смирнов. Он сразу предупредил:
— Андрей, на лёгкий успех не рассчитывай. Знай, если человек к теме относится, как к средству «нащёлкать статей», он может сделать научную карьеру, но никогда не станет научным работником. Тема должна быть предлогом для развития в себе необходимых качеств исследователя.
— Каких, Борис Леонидович?
— Пожалуй, главное — любовь к истине, которая делает человека непреклонным в его исканиях. Затем уменье по части осознать целое. Вот как Кювье по кости восстановил образ птицы. А ещё — наблюдательность и терпеливая методическая работа.
Однажды Андрею стало плохо. Он и раньше чувствовал недомогание. Только, конечно, не так сильно. И не было времени заняться собой. «А, некогда. Врачи не хворают».
Смирнов увидал Маслова в коридоре — прогнал домой. Вечером пришёл сам, выстукивал, морщился. Стараясь отвлечь Андрея, старик рассказывал удивительные картины из Махабхараты, будто читал ребенку сказки.
Утром Маслов сделал с себя рентгеновский снимок. Можно было и не смотреть. Он это чувствовал. Вошёл начальник Андрея.
— Взгляните, как думаете, что это такое?
— Рак. Великолепный снимок рака. Кто больной?
— Я.
— Вы шутите... А как же... — и осекся, глянул в лицо Маслова.
— Вы хотели спросить, как диссертация? Я её кончу. Не волнуйтесь.
Рассчитав дни, Андрей писал. Сводившую с ума боль можно было унять наркотиками. Терпел. Голова должна быть ясной.
И вот защита. Такой защиты никогда не было в стенах мединститута. Собрав остатки сил, Андрей отклонил предложение защищать лежа, встал, прошёл за кафедру, звонкий, как струна необыкновенной скрипки, доложил собравшимся о своей работе. Потом он пожал всем руки, шепнул Смирнову: — Вам всем обязан, учитель, — и попросил укол камфары... Часто вспоминает Смирнов Андрея Маслова. И ничего не желая рассказывать о себе, просит: «Напишите об Андрее, песенной силы был человек»...
Последним рывком жизни Маслов добыл свою крупицу знаний и отдал её людям. Тихая молния, спрятанная в страницах его диссертации, ожила в июле 1959 года.
Звонок междугородней на квартире Смирнова раздался поздно ночью. Борис Леонидович работал в постели, прислонясь к груде подушек. Застарелая болезнь сердца обострилась после памятной операции в железнодорожной клинике. Тогда и его увезла домой карета «скорой помощи». Лучше, чем кто-нибудь другой, он знал, что больше никогда не возьмет инструменты хирурга.
Сильнее, чем физические страдания, мучила необходимость написать заявление в президиум Академии наук ТССР, мол, академик Смирнов просит освободить его от всех занимаемых должностей и отпустить на пенсию. Не многим дано страдать от мысли, что не можешь себя отдавать людям на все сто процентов. Несколько месяцев старик тянул, всё ждал чуда. А откуда ему взяться, если кислородная подушка стала предметом первой необходимости, и листки рукописей Махабхараты придавлены ампулами с болеутоляющими лекарствами? В августе 1956 года Б. Л. Смирнов подписал заявление.
Академики медицины могут сами для себя выбирать метод лечения. Смирнов выбрал — работать, пока дышу, пока бьется сердце. Враньё, что мир замкнулся в четырёх стенах комнаты, и пусть подождут голубые баллоны с кислородом, установленные на веранде. Ещё не всё задуманное доведено до цели. Ещё остался долг перед Индией. Там народ тянется к свету, зажжённому Великим Октябрем. С помощью советских специалистов строится в Бхилаи металлургический комбинат, машиностроительный и нефтеперерабатывающий заводы. И чтобы народ Индии мог получить во всей своей истинной красоте памятник национальной культуры, свободный от толкований буржуазных исследователей, над этим трудится самодеятельный санскритолог — врач из Ашхабада.
Не оставляли Смирнова друзья и ученики. Сила притяжения, исходящая от маленького дома по улице Жуковского, 19, с годами не слабела. Коллеги приходили за советом, приводили за собой особенно тяжёло больных. Выслушивал, помогал, советовал. Вот почему поздний телефонный звонок никого в семье не удивил. Трубку подняла жена. А потом виновато улыбаясь, вошла к Борису Леонидовичу.
— Тебя требуют или Маслова. Лётчик там умирает.
Подошёл к телефону сам, долго расспрашивал, стараясь представить, какого рода операцию надо делать. Позвал сына.
— Юра, помнишь Маслова? Он разработал методику таких операций. Ты поезжай, Юра.
Яковлев открыл глаза и сквозь туманную пелену увидел над собою лицо в марлевой маске.
— Вы Смирнов?
— Нет.
— Маслов?
— Нет... Я их ученик.
Перчатка рыцаря
Из окна комнаты Бориса Леонидовича виден голубой всплеск неба и куст каприфолии, что скоро-скоро вспыхнет фиолетовым пламенем. На рассвете, когда мягкие гудки тепловозов рассказывают о тоске по далеким вокзалам, к домику по улице Жуковского, 19 мчится всадник. Он останавливается возле крыльца и трубит в серебряный рог. Это отважный Наль ищет свою любимую Дамаянти. Двести пятьдесят столетий назад «лотоса окая» заблудилась в дебрях тропического леса. «Верни мне её, — просит всадник. — Ведь ты обещал. Я вызываю тебя на поединок».
В открытое окно летит перчатка рыцаря, а сам он, спугнутый солнечными лучами, уносится по синей дороге столетий.
Перчатка лежит на тумбочке Смирнова. При дневном свете не видны на ней тончайшие узоры и не заметны драгоценные камни — обыкновенная, трикотажная перчатка коричневого цвета. Смирнов надевает её на правую руку, и сквозь дырку выглядывает указательный палец. Как пианист, он делает гимнастику, пробует силу пальца и только после этого берёт карандаш. Он привык работать в перчатках: незачем всё время глядеть на высохшую больную кисть. Он принимает поединок за Махабхарату. Под карандашом оживают страницы бессмертной поэмы о любви и верности.
Санскритский стих изобилует ассонансами, аллитерациями и внутренними рифмами. Переводить Махабхарату силабботоническим, а тем более, ритмованным стихом — это значит искажать смысл подлинника. И посредственный мастер сумеет создать скрипку, внешне похожую на творения Страдивариуса, но музыкант сразу обнаружит, какая из них подделка и какая — произведение искусства. Смирнову долго не давалась душа санскритского стихотворного языка. Испробованы тысячи вариантов, исписаны кипы бумаги. А тот единственно верный музыкальный ритм не даётся в руки. Радио из далекой Бенгалии как будто подсказало верную тропинку к сердцу индийского эпоса. И с той поры Смирнов почувствовал себя больше врачом, чем переводчиком. На разные лады он напевал шлоки поэмы, прислушиваясь, как откликнутся её строчки. Он искал причину болезней — поэтическую глухоту санскрита, не хотевшего раскрывать себя в обойме русских слов. Труд его чем-то напоминал колдовство охотника, что подражает пенью птиц, хочет, чтобы они слетались к нему на полянку, слетались к его засаде. Но индийский эпос — Жар-птица, и малейшая фальшивая нота отпугивала её.
Как-то вечером сын читал внучке пушкинские сказки. Дверь в комнату Смирнова была приоткрыта. Машинально, подчиняясь ритму пушкинского стиха, Борис Леонидович перевел одну строчку, другую, третью... Как от легкого прикосновения весны раскрываются почки деревьев и удивленно хлопают по плечу огромный мир зелеными ладошками листьев, так, найденный ещё Пушкиным, путь к душе народа — его легендам и сказаниям — помог Смирнову овладеть тайной авторов Махабхараты.
И когда на следующий день вновь к его крыльцу примчался запыленный всадник и вскинул свой серебряный рог, он смог ему сказать:
— Наль, я выполнил своё обещание. Прислушайся, из дали столетий плачет по тебе Дамаянти. Она тоскует и ждёт так же, как её младшая сестра Ярославна.
И снова рука в старенькой перчатке сжимает карандаш. В памяти Смирнова возникает родное село на Украине, слепой кобзарь у края дороги и его рокочущая бандура, славящая народных героев.
Вольный стих украинских и русских сказаний как нельзя лучше сумел передать стихотворную форму Махабхараты. Цепь сравнений протянулась к греческой и вавилонской мифологии и вместе с расшифровкой терминов древней индийской философии легла в убористые абзацы комментариев, которые сами по себе могут составить честь любому филологу и историку.
Выход в свет «Сказания о Нале», а затем ещё четырёх томов Махабхараты произвёл радостный переполох в ученом мире. Известный санскритолог доктор филологических наук И. Рабинович откликнулся письмом: «Горячо благодарен вам, глубокоуважаемый Борис Леонидович. Хотя давно занимаюсь древне-индийской литературой и слежу за всеми выходящими книгами, ваши тома Махабхараты были для меня, как и для моих товарищей, полной неожиданностью. Хорошо представляю, как трудно было вам работать над переводами и комментариями, вдали от библиотек Москвы и Ленинграда, вдали от коллектива индологов-санскритологов. То, что вы сделали, мог выполнить только коллектив. Поэтому, выпущенные вами тома Махабхараты, живой укор для всех нас, так мало сделавших и так лениво и медленно работающих... Желаю вам доброго здоровья, душевной бодрости и такого же напора в работе, какой отличал вас все годы».
Пришло признание. Полетели письма с рецензиями и откликами. Но, пожалуй, больше, чем признание видных ученых, радовали Смирнова вот такие строчки: «Мы с женой работаем фельдшерами в Марийской области. Недавно прочитали ваши книги. Очень жалеем, что в молодости не читали подобных книг. И невольно позавидовали тем счастливым, которые смолоду могут читать великие разумные книги. Признаемся чистосердечно: мы без слёз не могли читать последний раздел книги «Усилий сохранить мир». Желаем вам светлого счастья. Ефим и Антонина».
И ещё письма. Беру наугад: «Пишет вам офицер Обнорский. Очень рад был увидать живую, радостную, улыбающуюся Гиту. Примите наши поздравления в том, что ещё одна светлая книга понесла свою весть в мир. Вы делаете большое и нужное дело. Совсем недавно ко мне пришел молодой человек, влюбленный в искусство Индии. Я очень рад был познакомить его с вашими переводами Махабхараты. Кто знает, может, это послужит толчком творческому раскрытию и глубокому пониманию жизни. Наше время удивительное, недаром чувствуешь каждый день какой-то необычный подъем и окрылённость духа».
Неделю назад я был у Смирнова, сидел в его комнате, перелистывая рукописи. Борис Леонидович молчал и на все вопросы отвечал односложно.
— Годы и труд. Вот весь мой секрет. Впрочем, есть ещё один. — Он хитрюще улыбнулся и добавил:— Есть у меня незаменимый помощник — быстросчётная электронная машина собственной конструкции. Извольте взглянуть.
Смирнов поставил на стол ящички. Обыкновенные ящички, которые можно встретить в библиографическом отделе любой библиотеки. Почти полвека изо дня в день он конструировал свою электронную машину. Её ячейки содержат пятнадцать тысяч запоминающих устройств — конспектов, прочитанных за всю жизнь. Надо же, человек пятьдесят лет конструировал себе помощника. И когда после землетрясения в Ашхабаде не осталось ни одной библиотеки — эта его энциклопедия была почти единственным источником знаний по различным отраслям науки, откуда и сам, и его товарищи, и студенты черпали крупицы знаний.
Я не мог оторвать взор от руки Смирнова, одетой в трикотажную, коричневого цвета перчатку. Этой рукой он работает. Этой рукой принимал орден Ленина. Этой рукой он пишет своим далеким товарищам и друзьям. По-прежнему тянутся к нему люди, и, выбирая время, он отвечает на каждое письмо, стараясь помочь и в беде. Разные бывают житейские бури. И когда человек молод, на многое нужно выработать свой взгляд. Вот письмо студента из Свердловска. Запутался парень, просит, отец, помогите. И идёт в Свердловск письмо с добрым словом и как свою веру, как источник негасимой жажды жизни, Смирнов приводит в пример своего учителя — Ленина.
«Умей отличать в жизни важное от второстепенного. Помни, тактическая ошибка, при упорном настаивании на ней, превращается в ошибку принципиальную. Таков закон диалектики. Ленин очень хорошо это знал и умел приложить в жизни наглядно — а потому и убедительно, вплоть до пресловутой кухарки, научить людей этому знанию. Надо ли было ему, гению первой величины, таскать брёвна на субботниках? Будто и без его слабых (а духовно могучих) рук нельзя было обойтись, когда сколько угодно было рук, которые ничего иного не умели, как бревна таскать? Да, надо. Он не брёвна таскал, а разрушал темницу, в которой томилась Россия. Один такой субботник стоит несомненно больше, чем тысячи слов. Хныкал ли Ленин в ссылке о погибшей карьере, о срыве своей научной работы? Он показал действительную, настоящую свою любовь в науке и сумел в глуши, в страшной снежной могиле перемагнитить среду, казавшуюся предельно неблагоприятной, быть может, в предельно благоприятную для его миссии. На воле он не утерпел бы, даже с его непостижимым умением уплотнять время. (Это трудно объяснить, но это несомненно так: Ленин живёт в ином времени, чем мы, обыкновенные люди. Его напряжённая коммунистическая совесть не позволила бы ему «уйти в науку», предоставив товарищам «черновую подпольную работу». Вот жизнь и создаёт ему, то есть он сам, творческим усилием своей воли, «благоприятную неблагоприятность», дающую ему возможность подготовиться к своей великой общечеловеческой миссии, не размениваясь на мелкую монету и не вступая в конфликт со своей совестью...»
И в ответ приходят письма. Много писем. Но лучше всех студент из Свердловска сумел сказать:
— Я понял вас. Передо мной длинная дорога к цели, но ощущения предстоящей борьбы делают меня счастливым. Учиться, пока дышу и пока бьется сердце — ведь это прекрасно, и я ничего не желаю больше. Я хочу быть достойным великого звания — Человек. Я хочу. Я должен. Я буду.
— Гражданин, вашу молнию!
В дни Парижской Коммуны на перекрестках улиц стояли вооружённые коммунары и вместо пропуска они требовали у прохожих:
— Гражданин, ваш булыжник!
И все, кто проходил мимо, поднимали с мостовой камни и складывали их в основания баррикад. Так росли баррикадные стены Коммуны.
А я думаю о маленьком домике по улице Жуковского, 19. Он чем-то похож на тот в Калуге, где безвестный учитель писал свои «Грезы о земле и небе», чтобы прошло время и однажды земля услышала спокойный голос первого космонавта:
— Самочувствие хорошее, полет продолжается успешно!
И возможно, в космических кораблях, которые уйдут, к звездам, среди многих книг будут книги врача Смирнова. Полный перевод Махабхараты. Смирнов перевёл сейчас более пятнадцати тысяч шлок. По объему это больше, чем «Одиссея» и «Илиада» вместе взятые. Осталось ещё семьдесят пять тысяч шлок. И каждый день Смирнов за работой. Он спешит. Ему надо успеть.
— А твоя молния, товарищ? Сработал ли ты её своими руками? Чем ответишь, когда тебя спросят у входа в коммунизм:
— Гражданин, вашу молнию!
Сможешь ли повторить, вкладывая свой смысл в бессмертные слова поэта:
Лишь вы, душеприказчики мои,
Мои эстампы, папки и полотна,
Идите в будущее. В добрый час.
Возникшие из-под музейной пыли,
Откройте тем, кто будет после нас,
Как мы боролись, гибли и любили,
Чтоб грёзы, те, что нам живили дух,
До их сердец, пылая, долетели,
Чтобы в веках ни разу не потух
Живой и чистый пламень Прометея!
А Прометей был первым человеком, который однажды вместе с огнём принес людям тихие молнии знаний и научил одержимости.
